БЕЗ НАС
...И словари, и пышные стада
рунических письмен — как это жалко
оставить здесь, но старая служанка
задраивает ставни — навсегда.
Соседям презентует птиц, горшки
с землёй; уже никто не будет с хриплым
почтеньем к мертвецам и манускриптам
сосущей трубкой гладить корешки.
И мыши... Мыши станут обживать,
как стены собственного лукоморья,
империю, покинутую молью,
и под себя кроить-перешивать.
Пространство развернёт, как зев часов,
материю бумажного запаса,
и перепонки вырастут на пальцах
у некоторых из его чтецов.
И ноты сами зазвучат с листа,
а книжный шелест обретёт телесность...
Но выцветает рачья темнота
без шороха пружин и пенья лествиц!..
И мыши заведут себе кота...
ПРОБУЖДЕНИЕ
Я обращаюсь из голоса в слух.
То есть отныне я архитектура.
Лифт и кочующий лестницей пух
сумерек — суть звуковая тинктура;
древо триольное, верба-река
(и тишина была шорохокрыла);
ты, что малейший шажок стерегла
ночи — сама вместе с ней говорила.
И, как рассвет через кожную сыпь
зданий, внимая буль-буль и урчанье,
морось и чу, бормотанье и всхлип, —
ты заступила всё это звучанье.
Так не бывает, но так оно — вот.
Пристальный слух превращается в пенье;
голос поэзии переживет
бренное тело стихотворенья.
* * *
И всё же эта тварь была послушна мне.
Н. Заболоцкий
Такие есть Слова, чье внутреннее чудо
обходится без букв, лепящихся извне,
которым, дальних тел кровиночку почуя,
бы смыслом подарить, присяжным новизне:
Маслинные глаза, расплеснутое утро...
А сами-то глаза?.. а утро самоё?..
Но Льющий сверху свет в запахнутую юрту,
Он остается в ней — как шахматы ее.
Нет, я мягчу Слова — и тенью налитые,
и зноем; что темны, как плод — а налегке!
Уколешься таким, лимона или дыни
потянешь черенок и — пёрышко в руке.
В них видишь свой итог — и в них зерно лечёбы
находишь всякий раз, когда, как воск, течет
окрестная листва... Слова такие — пчелы.
И кожа. И земля. И дерево. И мед.
ТЕРМЕНВОКС
Не касаясь пальцами ни струны,
ни гусиной кожицы обечаек,
я хотел дотронуться до спины;
подбородком в ложечку у плеча
твоего уткнуться, как верный альт,
как имбирь от чистых твоих волос,
что разбил меж нами такой версаль,
до какого слух еще не дорос.
Он объемлет воздух. Я вижу в нем
пострижные мхи, регулярный сад
со своими улочками, огнем, —
вдоль фасадов выложенным, как сай,
что бежит — откудова и куда?..
Но равно известен Автор письмен,
поелику всякая трын-вода
совпадает с руслом Его времен.
Этот Сад, воздушный наш лабиринт
нам с тобой не мыслимо не пройти
с двух сторон, как некий четвертый рим,
как глухой, но чуемый ориентир.
Где-то посередке его — слова,
что уже тверды, словно твой грильяж;
разогретая к ужину мастава;
и грядущий — лучший — ребенок наш;
и последний день, и последний сон;
и земля сквозь дерево или сквозь
полотно легчайшее, стенки сот;
и спаявший звуки тончайший воск...
Этот Сад, этот воздух зовут потом.
Никогда сейчас — крестной мукою.
Он однажды нам исполняет то,
что потом мы помним как
МУЗЫКУ.
АЙВА
В этой земле не растет ананас.
Вот на деревьях айва золотая
привкус как слух колыбелит для глаз,
плюшевым ворсом слюну повивая.
От предвкушенья смещается цвет.
Тряпочкой пыль протереть... Ан гляди-ка:
это не пыль, это рыжий послед,
к вечеру выстуженный до индиго.
Вот мне и берег, и призрачный плод.
Но не ложусь в сентябре под айвою.
Лучше наутро рельефную плоть
выкачу из-под крыльца и омою.
Чтоб к первожителям формы ея,
их дерзновенною жаждой измучась,
к Первому Саду припасть, веруя
в крепость души... и не вспомнить про участь.
* * *
Две были женщины, две раны.
Одна — из призрачных морфем —
дышала будто сквозь мембрану,
другая — рисковала всем.
Мне не казалось пустяковым
лишиться меньшего крыла.
Одна — из вещи стала словом.
Вторая — голос отняла.
И что ж, познал ли я их толком?..
Ступала эта босиком
по мелкой мрежи, как по стеклам.
А та — сама была стеклом.
Обеих мгла — меня творила;
по смерти светом запеклась...
Одна — заслонку отворила.
Другая — внутрь пролилась.
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ИЮЛЕ
Вот это и есть ждать природы щедрот. Мы проснулись.
Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши
выдёргивались из копчёной дыры контрабаса
и глохли. В горах помутнелые сны свои русла,
должно быть, покинули морщиться. Мы же
от их вещества загустели быстрей алебастра.
И целую вечность потом не могли двинуть бровью.
Покуда внизу голосила молочница. Дом
ихтиоловой мглой, размягчённой, как сумрак, корою —
единой породой твердел; под светлеющей кожей
хребты ископаемых рыб, рудименты искомых
оплаканных некогда кукол, собачек и кошек
угадывались, как светящийся призрачный Китеж.
Вот это и значит — “незыблемость”. Сделайся снегом,
ползущим с вершин, — не почувствуешь меньшей надёги;
и будучи сном — самовольно сосуд не покинешь...
Не требуй у рождшей земли милостыни
покоя. Она торжествует движенье над небом.
А я торжествую — тебя. И на будущей плёнке
ты веткой проснёшься, но почва её не коснётся отныне.
ОДА СИММЕТРИИ
Помнишь, я маятник пел, постигал?..
Время струиться — и время треножиться.
К этим матрешкам, картам, стихам
ты уже, кажется, не относишься.
Тайные счетоводы земли
волос исчислили, голос измерили.
Из дирижаблевых недр извлекли
корень симметрии.
Мир равновесием сбит, укреплен,
словно плотина бобровым цветением.
Руки и ноги, как стержни времен,
равно от солнечного сплетения
удалены; и в количестве двух —
трон лицезрения, дерн лицемерия.
Эта строфа, ее буква и дух —
имя симметрии.
Что ж, и твой берег (прости и спаси!),
беличье, самочье в хвое и цинне,
власть бурых крапин в царстве росы —
тоже, на попечение Цифре?..
Поздно. В мой разочарованный Сад
вышло бесформенное, бессмертное
небо — отверстое тысячью крат
эхо симметрии.
НЕТ АФРИКИ
Н. С. Гумилёву
Е. А. Абдуллаеву
Утоли моя боль. От безболия
окисляется писчий орган.
Посвяти нашу музу истории
самых диких, затерянных стран.
Чтобы не было этих ублюдочных
краснощеких бульдожьих вилков
на пути к абиссинии любящих
и ни сном про любовь — мотыльков.
Где уста поздним солнцем окрасятся,
но откроются не для того,
чтоб сказать: мы живем собирательством,
чаепитием и овцево
Нет пророка, но нет и отечества.
Так уж лучше бы где-нибудь — там,
где война — не игра в человечество,
а болезнь к непочатым местам.
Впрочем, есть ли что истинно чуждое
для двуногих, как мы, цесарят!
И словесные наши жемчужины
несказанностью в горле болят.
А спроси у Степного Овидия:
быть-не-быть? — и в ответ — барбир, де,
не взыщите: живем чаепитием,
скотоводством и рукоде
Прочь от А... прочь из Афр... прочь из Африки —
с каждым словом всё дальше и даль...
Скоро брег и — прощайте, кораблики!
Почва, твёрдая, как никогда,
ляжет под ноги гробоносильщикам,
на плечах убаюкавшим прах.
Где ты, доблестный Ваня Васильчиков,
обретаешься, гидру поправ?!
Снизойди до меня, до ничтожества,
не рассудок — хоть речь укрепи,
и услышь: мы живем скотоложеством,
рукоблудием и чаепи
ЧЕРВЬ
Мы теряем волосы и ногти,
память кожи, зрение лица...
И душа, как высота от ноты,
отшелушивается.
Но, когда, беспамятны, откажут
и язык, и разум, всё ещё
остаётся махонький очажек,
с детства не остуженный ожог.
И летят на одеяло листья
свёрнутой, как молоко, воды —
там, где загорелое величье
обнажает глиняный тандыр
(чтоб, как он, старея — ближе, ближе
слышал колокольчики вещей);
там, где времени блатная жижа
залепляет жаберную щель, —
там, открыв земле её трахеи,
голос тьмы вскопав, солёный чрев,
завершить земную одиссею
на асфальт выходит Червь.
И земля, впитавшая всю воду
всех морей и век, блаженно спит,
равнодушная — к нему ли, к ходу
времени, колёс, копыт...
Он, на берег выброшенный сгусток,
радужка кита, явил собой
рудимент искусства для Искусства,
слова ради Слова, ради Бо...
* * *
Как зачин “Страстей по Иоанну”,
Как я обживаю нотный лист,
Так твое видение по плану
Жизнь мою раздало вверх и вниз.
Так и есть: ты праздник мне приснила;
Чтобы буквы в ступе не тереть,
Ты навек все это упразднила —
Азбуковник и самое речь.
Слух и голос щелк — и разминулись
В антипастернаковой строфе...
“Что теперь Итака, новый Улисс?..
Можжевельник — вот и весь трофей.
В нем — ты чуешь? — дух древесный зреет.
Его срез — начало тайных глосс,
Нитеводный план. Забудь о зренье:
Нос держи по ветру — только нос”.
СМЕРТЬ СОЛДАТА
Я не тем оглушен, что погоста,
словно нехристь двурогий, лишен,
что свечного домашнего госпо-
да, как блудный овен, отлучен.
И не тем, что, как в детстве из лука,
настреляться я так и не смог,
что не лёг, как отцова наука
учит нас — головой на восток.
А — что вместо просторного гроба
я лишь кожей обернут сырой,
как какой сарацин, и природа
с пятиста меня давит сторон.
Мне другое обещано было:
как-то крёстный мой Скарабей
на Покров говорил, что могилой
мне воздастся по вере моей.
Я не больно-то верую в Бога
как радетеля мертвых. Кабы
всё исчезло — ан вона как бойко
без меня продолжается быть.
.................................................
Я сквозь ситечко вижу коренья;
крышки нету, всеяден песок...
Так лежу словно умер. Но время —
как и раньше — летит на Восток.
|
