Тима Яржамбек

Камера Хранения
-1-
Сейчас этот мир не должен предстать предо мной глазами гардеробщика, любыми глазами, только не утомившимися, старыми, глазами человека, которому все крайне надоело. Та жизнь - тоже мир, интересный, живой, подвижный и, черт возьми, тоже интересный. Ты посмотри только на его пятна - они пульсируют загадочными образами, еле выглядывающими углами они привлекают к себе внимание, соблазняют таинственными щелями, в неизученное пространство которых очень хочется нырнуть. Ведь это же мне интересно, не так ли? Вот, смотри: это фигура молодого человека сидящего за столом. За ней можно наблюдать практически бесконечно: из темноты, что прячет его спину, выливаются кляксы теней, повторяющие силуэты складок и рельефы материй, морщинки и срезы силуэта молодого лица. Сама конструкция головы, как она завораживающею неповторима, она меняется при каждом щелчке лампы дневного света, при каждом колебании слов диктора, идущих из динамиков радиоприемника. Разве не чудесно, когда ты в уме можешь проводить предельно высокую линию кончиков рта во время улыбки? при всякой радости и смехе ты надеешься на повышение этой линии, рассказывая анекдот, ты думаешь только о том, на какой уровень поднимется его шкала радости. Как-то эта линия преодолела уровень ноздрей, достигнув высоты мочки ушей. То была победа ЗЕНИТ-СПАРТАК 2:0. Юный предмет моего изучения был из Питера, его звали Львом, и он был у нас охранником уже почти год. Я его отношу к статичным предметам сего мира. Так же к статичным я отношу стены, время, плакаты, пыль, мебель, лампы и прочее, но главное - не свет, только не свет.
Он (свет), приходит и уходит от меня, приходит, углубив тоску, уходит, напомнив всем, что все не так уж плохо, а иногда, возможно, даже хорошо. Нередко он рубит время пополам, а потом еще на несколько частей. Благодаря ему можно отличить день от ночи, увидеть красоту реальности под любой окраской, законсервировать печаль одним лишь заходом солнца. За это большое тебе спасибо, свет, так гораздо лучше. Также существуют и не статичные объекты нашего мира - они приходят и уходят, и, как и свет, каждый раз разные. Они неповторимы в своих движениях - любезно ждут, пока ты дашь им их противную грязную куртку, почти все косятся в зеркало, криво наматывают шарфы, грызут ногти, держат руки в карманах и роняют свои шапки. Все они картины, все они окна в миры, что можно додумать самому. Вот мужчина в нечищеных ботинках: лоб его посыпан шариками пота, дышит он тяжело, как трактор фабрики "Родина", а морда как у бобра, увидевшего этот трактор посреди заснувшего болота. Он не совсем уверен, где он находится, просто приходит в себя: "уух, вовремя дошел до пункта назначения, и теперь можно и не торопиться". До этого было темное утро, будильник, кот, временами помигивающий круглыми зелеными глазами в знак голода и привязанности, молоко, освежившее горло, ботинки, подарившие ногам уют, морозный ветер, гладивший подбородок, снежный нежный хруст, салфетка от хот-дога вымокшая в кетчупе и прилипшая к языку. Метро, люди, разговорный гул, проездной документ в развернутом виде, зависть к сонным рожам проезжающим наверх, серые полосы проводов за толстым стеклом, надпись "не прислонятся", "щелк" при выходе из турникета, опять мороз, теперь в нос, молодые люди в серых костюмах, пробелы неба под ветками колючих деревьев, вывеска: "Частный Музей Случайных Изобретений ", греется, ждет друга, что будет пошло шутить, а он в ответ добавлять что-то еще более... Человека с нечищеными ботинками что-то страшно волнует, но этого он не в силах изменить, как не в силах похудеть или исправить свое зрение, или его точку на это. Так я пытаюсь провалиться в щели людей и предметов, которых сначала и не существует. И преграда туда мне только одна: реальность. Помогает в этом мне только полусон: я падая навзничь в мягкую яму, сглаживаются все углы, зализывая тона, залепляя мысли и взгляды, превращая тревоги и идеи в поток неподвластный времени, хрупкое, но цепкое, как засохший клей на подушечках пальцев. Тогда реальность не мешает, а скорее наоборот - служит мне строительным материалом нового мира.
Вот посмотри, группа людей в строгих костюмах - словно стая грачей, покрывая сумеречное полотно утреннего неба, мельтешит беззащитными крыльями разговоров по вогнутому пространству небосвода залы. Женщина с саквояжем пытается пролизнуть мимо меня незамеченной, так чтобы о ней не осталось ни наброска в головах окружающих. Все приходят сюда для разных целей: кто из любопытства, кому некуда более идти, кому просто надо найти ответы на какие-то вопросы, найти вдохновение, сказать друзьям: "я там был, а тебя не было там". Я играю там всякую роль. Я - маленький пожилой человек, в драных джинсах, в серой рубашке в мелкую клетку, из-под которой торчит черная майка с облупившейся картинкой "Yello submarine". Мои черные волосы уже как полтора года покрываются сединой, мои глаза узки и насмешливы к окружающим, рот сух, как у галопагосской черепахи, а щетина травой посезонно вырастает на газоне щек и шеи. Я теперь редко стригу свой газон - все равно в мой дом уже никто не придет, там уже побывало слишком много народу, и никому уже тут не интересно. Теперь я - эпизод, яркий, короткий, в то же время серый, эпизод на любителя. Эпизод-экспонат, случайное изобретение, надеюсь, ставшее подарком людям, чем-то похожим на меня. Я рад, крайне рад, что встал под конец жизни туда, куда органично врос. Это впервые происходит с работой, раньше мне не было все равно, где я нахожусь.
Да, так надо, надо ослепить того, которому все надоело, который устал от всего, от себя, от мыслей о бессмысленности, от прошедшего, от мертвой любви, от старости и от такого ракурса правды. Открыть новые глаза, где все хорошо, все требует немедленного исследования и разбора - ведь у тебя не было в молодости времени подумать над тем, как же относиться к тому человеку, к которому сам привесил трехзначное число. Ты не знаешь его имени, повезет - услышишь его голос. Образ и цифра, и ты любишь их за это. Образ и цифра - порой это кажется, так мало, а ведь нет, это еще мир, с цифровым именем. Так жаль, что иногда этих миров становится мало, почему-то хочется участия, именно физического участия. Почему мне мало всей своей души, мало всех своих мыслей, мало миров? почему мне хочется упасть в сугроб, постучать ладонями по коленкам, напевая "эйт дэйс э вык а ла вю!!!"? Почему со мной приключилась одна подозрительная история?

-2-
Зима, серая и вязкая как резина, зима, тянущая спать, сидеть дома, ворчать и читать книжки. Большой вязаный свитер вдохновлял прятать руки в рукава, сын с увлечением выплескивал в трубку, что он, наконец, счастлив, что такую как его жену он ждал всю свою жизнь, говорил, что с такой "ангельско-умопомрачительно умной и красивой девочкой" может сравниться только его мама. Плюс к этому его повысили на работе, и проверяя свою пенсионную кредитку, я находил на ней все более и более неожиданно крупные суммы. Ну, похоже, я воспитал себе нормального сына. Воспитал и отпустил, со мной остался только скромный тихий снег, слабо падающий в материальное пространство пустого шоссе за окном трамвая. Я начал было думать, откуда падал этот снег, и чего ему делать тут, есть ли у него цель, может все, что он хочет - как можно медленнее падать из мрака, чтобы не увидеть эту жизнь без обманчивого освещения. Так ни с того ни с сего мне стало наплевать, какая разница, что снег, я увидел свое отражение: уставшее морщинистое лицо человека, имевшего все для полноценной жизни, и потерявшего это все вместе с тем, кто разделял эту яркую и красивую жизнь. Лицо вдовца, работающего гардеробщиком, лицо, как поношенная куртка из коричневой кожи и давно не блестящими заклепками. Теперь этому лицу не было все равно, кто сидел с ним рядом, какова была температура воздуха и сколько еще остановок осталось до дома. Холод сковывал все тело, какой-то отморозок с глупыми усами косился толи в окно, толи на меня, водитель был в стельку пьян, и уже третью остановку он проезжал мимо. Но голый серый затылок мельтешил за засиненным стеклом, потом неожиданно и резко затормозил ледяной трамвай, и вышел не то блевать, не то курить. Двери открылись, мороз полез мне под штаны и за плечи, тогда я ненавидел все, словно прозрел, увидев весь этот кошмар, казалось, давно забытый мной. Мне опротивилось практически все - от покрасневших рук до перекрестка, на котором я однажды уронил бутылку с пивом. Все вдруг стало не так, стало неправильно, казалось, что меня все это время кто-то нагло обманывал, но я знал, что, конечно, это был я. Свет ламп ассоциировался у меня только с усталостью; красные, засохшими корками грейпфрута сидения сопоставлялись с внутренней обнаженностью и холодом, от которого не уйти только потому, что в трамваях много не ходят.
Но все-таки ходят. Ходят так же, как и по гардеробному холлу; ходят разные, похожие и непохожие на меня, осторожным, грубым, гордым, больным и еще хрен знает каким шагом. Так вот и сейчас, сначала проявляясь кусочками, потом уже полностью проникшая в уставший свет еле опомнившаяся молодая девушка, целующая бутылку коньяка в отчаявшихся, слабых руках. Качаясь от явной передозировки спиртного напитка, она скрючивала свое тело, словно мокрая заплесневелая половая тряпка, выброшенная на мороз, тогда, когда был молод, мне это крайне нравилось (конечно, до появления жены: женатому мне все остальные женщины были уродливы). Но сегодня я мог только вспоминать о том, что от этого был без ума. Но как это ни противно, ничего более интересного и близкого чем, безжалостно выброшенная на улицу половая тряпка, я не нашел. Дальше я уже плохо все помню, так как бутылка с красивой коричнево-белой этикеткой потихоньку начала переходить и в мои сморщенные, как та тряпка, больные руки... Не помню - была какая-то история, длинная, уродливая и совсем некрасивая, чем-то напоминающая мою. У нее был какой-то молодой человек, которого она ненавидела, но не могла найти аргументов по поводу этого отношения. Я даже имени ее не запомнил, почувствовав эту предательскую близость, разорвав все обещания по отношении моей покойной жены, хоть на несколько часов. Почти незнакомому человеку я сказал все, в ответ получив столь же откровенные признания. Ее скрюченность начала таять, на ее лице выступили слезы, а слова мотало, чуть ли не до противоречий. Я - был ли я? Не помню, может и был, но не тот исследователь, что обычно, словно вернувшись в свои семнадцать лет, я лицезрел этот мир, не делая из этого никаких выводов, меня тогда не было, были все остальные.
Горький вкус коньяка грел окружающие пространства, делая трамвай ватным, снег за окном теплым, девушку-половую тряпку красивой, себя достойным чьего-то внимания, а прошлое забытым. Заинтересованный взгляд снизу-вверх, как в молодости; выражения, что я не употреблял уже как восемь лет; внимание, уделяемое только мне одному, торчащие из пола поручни, ласково провожающие, легко прикасающиеся к рукавам. Все отрывками: додуманными воспоминаниями того, где меня, нынешнего меня - небыль. Хрустящий снег, как белые, теплые облака, в которые чудом не проваливаешься, скорость, которая кажется в три раза быстрее, чем на самом деле, уютная темнота, в которую хочется все глубже и глубже, темнота, от которой я забыл очень много того, что могло бы быть очень важным. Давно я не тонул в пустоте, обычно я в ней плавал. Вы когда-нибудь тонули в пруду по неумению плавать? В первую очередь ты отбрасываешь от себя мысль, что ты тонешь, все превращается в прерывистый сон, тебя будят только сотни рук, тянущие на дно, а свет, оставшийся там, не в воде, смеется тебе сквозь зелену вслед - "Пока, друг, ты был у нас приятным гостем. Как жаль что тебе пора! Может еще погостишь немного? ". Ты не успеваешь ответить, так как руки держат тебя все крепче и крепче, зажмуривают твои глаза, суют пальцы в рот и нос, и сделать ты уже ничего не можешь, и машешь своей ручонкой к свету, мол - "Пока!". И вдруг, не пойми почему, зеленая тень резко уходит, и ты видишь старого знакомого, видишь тот самый свет, критически смотрящий на тебя все еще добрым взглядом: "Что ж ты не успел мне ответить? Надо было быстрее принимать решения, а то мне пришлось за тебя принять решение. Мы подумали, и решили, что тебе лучше остаться тут". И ты уже не чувствуешь никаких рук на глазах, и открываешь глаза: тебя несет гордый мужчина атлетического телосложения, как на обложке журнала, и свет шепчет тебе сверху - "Снова привет, мальчик, будь так добр, не делай так больше!". Но я не сдержал своего обещания свету, я повторял так из раза в раз, и всегда свет прощал меня, и возвращал назад, за что каждый раз меня мучила совесть. Вот и тогда, спасая меня с полчаса назад, свет начал будить меня: напевая сквозь обветренные веки, он напевал свою песнь, щекоча все мое тело, он давал вспомнить рукам и ногам тот самый танец, тот протезированный рок&ролл, что я сочинил, чтобы жить, когда умерла моя половина. Открыв глаза, я понял, что свет снова спас меня, и прощался со мной, так как на небе было много облаков, делающих окно серым, но удивительно интересным, Это же нанебесная живопись, ее, наверное, придумало какое-нибудь прогрессивное в свое время молодежное общество «ангелов-панков». Но тот серый не был мне скучен, так как он был гораздо светлее кровати, на которой я лежал, так как он был гораздо мудрее того, кто на этой кровати лежал. Вспомнив о возможном плохом, я с опаской заглянул под облако клетчатого одеяла - к моему счастью никого там не оказалось, только смятый бумажный носовой платок да теплый след от чьей-то спины. Встав, отлив, почесав затылок, ища носки, я обнаружил инородную бумажку, выдернутую из чьей-то записной книжки, на которой было аккуратно выведено безмолвное "Спасибо!".
Вот все и вернулось на свои места: я стал видеть как прежде, что до меня никому нет дела, на меня сморят как на умственно отсталого (кто знает, может так и есть; надо у кого-нибудь спросить, можно ли за восемь лет от кандидата в доктора наук превратится в умственно отсталого); Я думаю то, о чем не может подозревать никто; я люблю только ее, мою единственную настоящую жену, умершую восемь лет назад; Я беру визуальный материал из реального мира, а потом собираю коллекцию, и храню ее в своей камере хранения. Клиенты в этой камере хранения - поводы, случаи или идеи, то есть граждане государства моего подсознания. Я долго строил свою камеру хранения, составляя из деталек, вопросов и цветов, с каждым часом эта камера пополняется. Из нее отбрасываются все совпадающие детальки, а из готовых строятся нечеловеческой красоты цепочки и пирамиды, променять которые я не смогу ни за что, ведь это все, что у меня есть, это все, что мне теперь нужно. И работа у меня под это идеально подходящая - бери на хранение то, что обязательно возьмут обратно; не бери то, что останется у тебя, ведь такого у тебя слишком много. Посмотри, это тебе обязательно пригодится: везут молодого человека с парализованными ногами, его мама и друг в отчаянии, их глаза устали от теоретических мучений человека в коляске; а он, совсем наоборот, его не выводили на улицу наверное месяц, и похоже он все это время сидел в каком-нибудь поганом интернете. И все равно, он не такой как они, не такой как я, ему черт подери, нравится жить в этом дурацком мире, не превращать его в миллионы других, как я; не делать его хуже в надежде, что есть лучше, как делают его сопровождающие. Он действительно доволен этой дырой, похоже, он знает, что есть места, где еще хуже, и он правда любит эту яму.
Да, именно такие диалоги идут в мою коллекцию, со всеми неточностями, со всеми эмоциями, и это - моя работа: собирать их, сортировать и применять. Работа старого гардеробщика, которая нужна только ему самому - загребать тонны всего, кашляя от пыли, а потом отдавать, нехотя, в целях острой необходимости. Моя камера хранения, пожалуй, самое важное в моей жизни, но всем остальным я советую хранить в ней только то, что действительно нужно, а главным пусть будет что-нибудь еще.

“О”

О не знает что делать. О в недоумении. Её руки истерично сжаты в комки кулаков, брови задумчиво подняты, а глаза ищут хоть какое-нибудь движение. Движения все нет, один лишь ветер колышет полупрозрачный пакет, небрежно привязанный к сухому дереву. Как вымершая доисторическая медуза он боролся с деревом, поддаваясь течениям ветра. О уже чересчур долго смотрела на пакет, и искала другого движения. Движения все не было, был только зверский холод покрывающий все тело О. Ее коленки тихо дрожали, а из глаз текли еще более менее теплые слезы.
«...Боже, как он мог, засранец этакий... И оно надо было ему... В самый неподходящий момент... Сама бы его придушила. Нет, наверное, закидала бы камнями... Да, точно - до смерти... Но все же, мерзавец гадостный, как вообще такое в голову может придти? ... Ведь получается, что он всё это время мне врал... утюг поганый, омлет недоеденный!... Хотя возможно, я и сама во всем виновата... Если попробовать встать на его место... Да, пожалуй, мне не стоит на него так сердится... Бедный... Какая же я все-таки дура...» - не переставая ежиться, думала О. Ее обветренные ладони плотно прижались к лицу, желая защитить незнамо от чего. Все равно хоть как-то комфортнее. Так обычно бывает теплее, но все равно О знобило от холода. Даже мысли не грели её, это были на редкость холодные мысли. Она не понимала этого, куталась в пальто, засовывала руки поглубже в карманы, невесомо садилась на корточки и обхватывала колени обеими руками. Ничего не помогало. Был только кошмарный холод, тишина и таинственная бесконечность бетонных плит. Только одинокое дерево вместе с привязанным пакетам нарушало гладкую бесконечность, всей своей плоскостью показывая собственную инородность. О не была инородным телом, О аккуратно сливалась с бесконечностью. Обычно она другая, не обращающая ни на что внимания, вечно противостоящая бесконечности, изучающая ее закоулки.
Но сегодня О не такая. Ее налитые слезами веки сожмурились в две странновато-забавные полоски, ее мысли расслабились, переставая спорить с собой и окружением. О разлюбила когда-то непоколебимую себя, разлюбило свое тихое, задумчивое отражение, перестала любоваться отпечатками своих пальцев на поверхности пластиковой ручки. Потом, по кошачьи мягко и незаметно, она примяла чувства к своей лучшей подруге, парню, своей черно-белой кошке, которую любила больше и дольше всех на свете. Правда О ничего этого не понимала, даже наоборот, она думала, что все изменились, все разлюбили ее и предпочли что-то еще.
« ... Неужели это все я сама... они же тут ни причем... Почему же я раньше не поняла... Дура! ...вот и мучайся теперь... Не пойду я теперь: лень, страшно и стыдно... Приду я туда, и мне скажут: «О! Здравствуй! Как твои дела?» »Простите меня, я перед вами всеми страшно виновата...» Так что ли? ...Нет, не могу... Будет стыдно, покраснею и заплачу... Лучше опять выкручусь как-нибудь...». Мысль О оборвалась и засосалась в ноздрю. О истерично начала глотать воздух в нехватке каких либо новых эмоций. Но все эмоции, что О могла выразить, она уже напрягла в себе до максимума. Теперь уже было не важно, что это за эмоции, важна только их сила, вносящая О в бесконечность бетонных плит.
Маленькая точка забавной О среди строгих, безразлично-серых прямоугольников. Сложно определить, что же красивее - орнамент строгих геометрически продуманных плит, или непредсказуемую, дымообразную черноволосую О. Плит много, и им совсем ничего не страшно (Вы когда ни будь наблюдали, чтобы трехметровая бетонная плита при виде чего-то страшного начала бы тихонько трястись или убегать, словно сытая собака, переваливаясь с бока набок...). О вроде ничего не боится, она только боится того, что никто не боится вместе с ней. Сейчас она готова влюбиться в любого, кто первый попадется ей на глаза, будь это даже сухая ветка, заботливо принесенная учтивым ветром из угрюмого парка. Но ей от этого настолько страшно, что она не способна даже открыть глаза, и увидеть хоть что-нибудь. Собачий холод, страх как в зубоврачебной очереди, пустота как в утренней голове. Ей хочется обнять кого ни будь покрепче, погреться о него и забыть про все, что может отвлечь ее. Но, увы, рядом не ни души, обнять некого, так как О про всех забыла и разлюбила всех. Последнее удовольствие, что получала О - заботливое прикосновение воротника пальто к уставшему дрожать подбородку.
Время плелось вязко и медленно, как ложка, тонущая в киселе. Но О чувствовала, что времени чертовки мало, слишком мало, чтобы все обдумать. В какой-то момент она почувствовала, что суставы перестают слушаться ее, холод безмятежно вплавился внутрь ее тела прогнав всякое тепло. На тот момент О уже лежала на боку, словно непотушенный окурок в незаинтересованной пепельнице. Ее ноги сжались вместе, посиневшие от холода и неподвижности руки обнимали красную шерстяную шапку, напоминавшую всегда добрую плоскую рыбешку. На истерики уже не оставалось сил, а разумное осмысление ситуации казалось чем-то давно забытым и невыполнимым. О устала от разума, устала от истерик, от мыслей, от людей, от бесящего шума и от зловещей тишины.
«...Уйти от всех, забыть про все... Отдохнуть от этого глупого мира не обращая внимания ни на какие детали или конкретности... Я уже сыта по горло от своих прихотей, от воли, которую всегда надо держать под контролем, от лютей, к которым надо хоть как-нибудь относится... Да ну все это! Буду лежать тут, и громко рыдать как в кино про брошенных любовниц... Ведь так делают многие, чем же я хуже или умнее их?...»
О пристально всматривалась в свою ладонь на фоне обиженного неба. "Небо, наверное, тоже обиделось... И меня бросило... Знаешь небо, ты стерва!.. ну и иди себе куда подальше, вонючее небо!!" Но О не знает как небо может пахнуть, и куда оно может пойти, так как не в курсе, где небо начинается, и где оно имеет конец, О надоело сверлить взглядом небо, и переключилось на свою ладонь. Маленькая, бледная, дрожащая, почти еще детская и чем-то грустная рука нависала над любознательным лицом О, словно в первый раз. Она напоминала собой постоянного посетителя больничной перевязочной: пальцы во многих местах дополнены пластырями, а сама кисть обвязана бинтом с проступающей на ладони кровью. Губы О задрожали еще сильнее, лицо сморщенный как плавящийся кусок полиэтилена, другая рука резко отбросила шапку, а потом небрежно содрала запачканный бинт с недавнего объекта лицезрения. «Гадость, ненавижу достали!» О опять начала глотать холодный воздух, раздирать кровоточащую рану, захлебываться от слез и закрывать лицо локтями. Это был последний раз, когда О плакала сегодня, когда она пыталась своей небольшой массой прошибить бесконечность бетонных плит, последний раз пыталась передать в этот ледяной воздух хоть нежного своего лишнего жара. Он предпочел даже не показывать сопротивления, настолько велика была между ними разница. О не отчаялась, она просто решила немножко отдохнуть от утомительной борьбы. "Вот отдохну, и в следующий раз покажу всем вам неправильным, где зарыта собака!"
Зарыть собаку среди многокилометрового поля толстых бетонных плит достаточно проблематично. Найти это место обычному человеку возможности практически не представляется.

Половая жизнь

Меня просят рассказать о своей жизни. Спрашивают: "Какая она, твоя жизнь?". Я, не впадая в сомнения, отвечаю - "половая". "Счастлив ли я?" - спрашивают меня дальше. Да, я думаю, что счастлив. У меня есть тот, кого я очень люблю, и она бывает рядом со мной. До её появления жизнь не казалась мне такой лёгкой, как сейчас. Не было смысла жизни. Сейчас этот смысл есть. А разве мог быть смысл оттого, что от вас хотят, только избавиться, получив при том выгоду себе?
Первое, что я помню - рождение. Вернее я не помню ничего конкретно. Будто чей-то голос сказал тебе: "Тебя ждёт бурная половая жизнь или помойка. Но это в будущем. А пока - терпи". Я терпел. Сначала мне было очень странно и непривычно: тёплый свет лампы, сухие ногти на морщинистых руках и иголка, нежно протыкающая меня. Я ещё не привык к составляющим своего тела, но мне было приятно. Комфорт продлился не долго. Тонкие и блестящие руки с красными ногтями грубо взяли меня, и засунули в очень тёмную и противную камеру. Потом я долго ненавидел эти руки. В камере я провел очень много времени, казалось, что целую вечность. Тогда я много думал о смысле своей жизни, о своем предназначении, о быстро пошедшем прошлом и о будущем, которое, казалось уже не могло измениться. Я освоился со своим телом, хотя не имел возможности его видеть. Когда я уже отчаялся ждать, свет пришел ко мне. Он окутал меня всего, это был один из самых счастливых моментов моей жизни. Я окоченел от счастья. Если бы был разношен к тому моменту, улыбнулся бы во весь рот…
Сначала ты брезгаешь руками носителей: трогают за тебя всевозможные интимные места. Но потом ничего, привыкаешь, хоть и противно. Так началась моя полноценная жизнь с впечатлениями, разочарованиями и общением. Первый дом, где ко мне хоть кто-то хоть как-то относился. Домом считалось просторное, светлое пространство со светлыми стенами, на которых располагались неудобные балконы для существ вроде меня. Огромными массами, бороздя по светлому пространству, медленно форсировали носители разных размеров и окраски. Время от времени они подходили к кому-нибудь из нас, снимали с балкона, и одевали себе на конечности, явно предназначенные для передвижения (в последствии мы окрестили их диковинным словом "ноги"). Подержав нас с полминуты на "ногах", носители, издав странный, недовольный звук, снимали и клали обратно на балкон смущенный народ. Наблюдая за всем этим, я был безумно удивлен. Но пожив там какое-то время я привык к столь странным процедурам, через которые сам часто проходил.
Мой балкон располагался сравнительно высоко, в отличие от некоторых особ. Это не радовало мое самосознание, так как я панически боюсь высоты. Я вообще чувствовал себя каким-то особенным. Бывалые старожилы утверждали, что я нравлюсь носителям больше, чем остальные. И действительно, меня чаще брали в руки, чаще надевали, и прикасались как-то особо бережно.
Мне хорошо помнится тот момент, когда меня в первый раз надели. Сначала мне было страшно. Безумно страшно. Но когда "нога" носителя вошла в меня, я испытал непередаваемое словами. Только некоторыми междометиями можно выразить то, что чувствуешь в такой момент. Можно лишь предположить, что чувство скорее положительное, чем негативное. Когда я расспрашивал окружающих про это, в их словах я не нашел никаких чувств. Они не понимали меня, а я не понимал их неприятную для меня, слишком плоскую и бытовую жизнь, без высоких чувств и раздумий.
Хаос. Сплошная суета. Вскоре я сжился с этим. С соседями я поладил, и мы отнеслись друг к другу довольно неплохо. Большую часть своего времени они проводили за обсуждением противостоящей от нас полки. Обсуждение женственных изгибов босоножек могло продолжаться целую вечность. Зная, что у них нет шансов, соседние парни не переставали проявлять знаки внимания непокорным дамам. Мне было на них ровным счетом наплевать, за что, если верить слухам, я многим из них нравился. Все текло плавно и монотонно, пока за мной не пришел мой носитель. Начало не предвещало ничего нового, меня взяли, повертели, потрогали. Но все же что-то в этом было не так. Таких носителей я встречал нередко: сравнительно небольшой рост, длинный волосяной покров, удивительно мягкие движения. Сняв с себя двух господ неизвестной мне национальности, будущий постоянный носитель бережно надел меня. Господи, я был счастлив до конца шнурков, если бы они у меня были. Это надевание нельзя было сравнить с предыдущими. Похоже, что этот носитель был создан специально под меня. Всегда буду помнить, как это замечательно, слиться с носителем в одно целое. Не успел я как следует порадоваться, как вдруг наступила темнота, которую я не ждал, и совсем не хотел.

. Я чувствовал, что темнота продлится еще долго. Тогда ко мне пришло соображение: "А если мы живем несколько жизней, а между ними нам дается время все оценить в темноте?" Но вдруг я понял, что пространство в темноте разделяет еще кто-то. Это был мой брат, моя пара. Но я тогда не знал этого. Тогда я вообще мало чего мог понимать. Собеседник во тьме рассказал, что в его жизни практически не было света, раза два или три, и то недолго. Он не надеялся на свет. Я же наоборот, и свет пришел к нам.
Правда потом, мое определение утонили: не свет пришел к нам, а мы пришли из темной коробки, но я не так умен, чтобы понять такое. С этого началась моя самая длинная жизнь, в которой я продолжаю жить до сих пор. В этой жизни много недостатков, но достоинств я вижу больше. Тут гораздо интереснее, чем в других предыдущих жизнях, здесь все по-другому, но моральные идеалы сохранились. Сначала я не понял этого безумного мира, но когда органично вошел в него, я понял, что для меня он идеален.
По общепринятым правилам, мы с парой должны быть всегда вместе (пара - это тот тип, которого я повстречал в прошлой темноте), и так оно обычно и бывает. Мы все делаем вместе: сидя дома и путешествуя на носителе. Основное время мы конечно путешествуем, мне очень не хватает моего дома. Иногда хозяин забывает меня где-нибудь в неизвестном месте, вдалеке от пары, дома и конечно от моей любимой. Первый раз я увидел её, когда понял, почему носителей называют носителями. Когда меня надевали раньше, я думал, что это такой знак ласки и уважения к нам, но оказалось, что это не лезет ни в какие сравнения с путешествием на носителе. Не перестаешь удивляться этой жизни, с каждым разом получаешь все более неожиданные и приятные ощущения. Меня надели, как надевали, снимая с балкона в светлом помещении. Это был тот самый носитель, сделанный под меня. Органично слившись со мной, он начал передвигаться! О святые кеды, я даже не мечтал, что смогу передвигаться! Даже казалось, будто скорее я нес носителя за собой, чем он меня. Пронесясь по всему безумному миру, узнав больше, чем узнал за всю прошедшую жизнь, я встретил самое главное в моей жизни. Это была она. Я не буду описывать всех моих чувств, так как вы должны о них знать, а если вы их не пережили, вы не прожили полноценной жизни. Хоть они были в паре, я сразу понял, с кем я проведу еще многие сезоны. Тогда же я узнал о том, то существуют пары. Странно видеть перед собой двух особ, почти не отличающихся друг от друга, но мыслящих совершенно по-разному.
А уж чего я совсем не мог ожидать, что мы с парой выглядим практически одинаково. Узнав такое, пара сказал, что не верит в недоказуемое. Я тоже не мог доказать всего этого, и просто слепо всему верил. Но обо всем этом я узнал уже потом. Но мою будущую жену я мог отличить издалека, у их национальности есть непонятная конечность, зовущаяся "лямкой". Только у моей жены ее нет. Она рассказала мне, что "лямку" ей оторвал "уничтожитель". На вид это нечто между нами и носителем, двигался он точно как носитель, но на вид был похож на моего старого волосатого друга, постоянно твердившего про какой-то "белый мир холода". Как он говорил, туда попадаешь через запутанную вереницу горных хребтов, называемых "лестницей". Жена тоже была там, но за "лестницей" она не видела холодного мира. Она говорит, что там жарко, пыльно, душно и тесно, как в ящике. А волосатый друг говорил совсем не то: белизна слепит глаза, ветер дует в лицо, шкура снаружи промерзает от жгучего холода, но носитель греет его изнутри. Все разногласия пришли в одно остроумное объяснение: как кто проживет период своей жизни, какие грехи он совершит, такое наказание он понесет за них в светлом мире. Это должно пугать нас, и мы станем лучше по возвращении. Мы начали придумывать молитвы в честь носителей, чтобы они слышали наше к ним уважение, и знали, что мы на их пути вместе с ними.

Я все не перестаю думать о ней, часто забываю про все, что происходит. А происходит много чего, ради чего стоит жить, что забавляет нас, волнует, кормит наш голодный ум удивительными и несравнимыми впечатлениями. Чего стоят одни носители! Будто надо им каждый день водить нас в путешествия, регулярно отправляться с нами в другие миры, чтобы мы поняли наши ошибки и знали про истинный путь. Однажды мы отправились с моим напарником и носителем в другой мир. Обсуждая философские проблемы с парой, я еле понял, как нас надели, и мы понеслись с огромной скоростью. Такая скорость чаще всего достигалась, когда мы направлялись в место для наших размышлений - в храм "Туалет". Мы с парой провели там много времени: это небольшое помещением наполненное весьма таинственным запахом. Но мои подозрения не оправдались, носитель вез нас не в "Туалет", а в белый мир, где я никогда ранее не был.
Началось все как в легендах моих друзей: сумасшедшие спуски и подъемы по хребтам таинственной "лестницы", страшные мысли и воспоминания о плохих деяниях. Потом хребты кончались, мы попали в пространство во много раз большее всех миров, что я видел. По сравнению с домом, этот мир еще безумнее и страшнее. Нереальное количество новых запахов, цветов и ощущений. Вокруг толпилось уйма народу, у них всех было по носителю, все были собой очень важны, что я даже не решался вступать с ними в разговор. Хотя в такой момент нормально я бы не сумел говорить с кем-либо - нервы-с! Чувствовалось, что и самому носителю не было так уж комфортно, он все время ерзал и испускал влагу изнутри. Любимая рассказывала мне про эту влагу, она часто была в тех мирах, и предполагала, что это ничто иное, как утечка топлива из носителя. Должен хуже носитель на чем-то работать? Наверное, на топливе, а, переходя в другой мир, топлива требовалось меньше, и оно впитывается в нас. Вот такая вот у нас судьба, впитывать то отбросы носителей.
Пролетев недлинное время по незнакомым местам, долетев до огромных синих ящиков, мы повернули назад, и через тот же мирок с наболевшим именем "лестница". Но подъем оказался куда более болезненным. Те горные хребты, по которым мы спускались как пух из окна ударясь о мое лицо, скорость оказалась еще более сумасшедшей, голова кружилась от быстро сменяющихся ракурсов хребтов. Эти углы разбили мне все лицо, но я особо не замечал этого, тогда мне было как никогда страшно. "Сохрани меня, священный гуталин!" только успевал шептать про себя я. Мы летели неизвестно в какую сторону неизвестно относительно чего. Только что и хотелось, как уменьшится в размерах, и остановить время, хотелось посмотреть на все медленном течении времени, и со стороны. В какой-то момент я уже не чувствовал хаос, все забыл и очнулся уже дома. Дома меня встретила добрая тишина. Весь пропитан носительским топливом, тело окончательно разношено и чертовски болит. Кто-то продумывает теории, кто-то делает на этом религию. Я - атеист, я ни в кого не верю, кроме моей жены.
Как для меня это не обидно, моя жена вообще больше понимает во всем этом, так как она и видела больше чем я, а мне остается слепо верить во все это с большим трудом. После этого визита в "белый мир" я начал больше слушать ее, и глубже стал понимать ее. Теперь меня кроме нее ничего не волнует. Когда она исчезает - я жду ее, жду и меня ничего более не волнует. Я верю в нее, и всегда она возвращалась. Ее часто нет дома, и мне известно, что многие не возвращались. Но, по словам многих авторитетов, наступит время, и она будет все время дома, а ребята вроде моего старого волосатого друга отправятся в белые миры надолго. Я очень хочу, чтобы настали эти времена, ведь мне очень нужно постоянное присутствие близкой мне сандале.
Старики не уважают наш брак. По их мнению, любить друг друга должны только пары, или хотя бы лица одной национальности. Да, это нам не удобно, мы редко видимся, и мы страдаем от этого. Но это наш выбор, и когда мы вместе, мы счастливы! В нынешние времена мало какая обувь живет счастливо. Никто из нас не был в "госпитале", никто сильно не калечился, не протыкался острыми предметами, не плавал в воде. Мы благодарны всему за то, что у нас есть эта половая жизнь, и мы, конечно, не хотим, чтобы она была последней!!!!

.....................................................................-F-I-N-.....................................................................